Сильный ущерб здоровью Бородина нанесли переживания и хлопоты, связанные с болезнями жены. Из-за них он два года подряд (1882 и 1883) был лишен летнего отдыха, столь необходимого ему. Особенно тяжелый оборот приняла болезнь Екатерины Сергеевны в июне 1886 года. Несколько дней больная была на грани смерти, и Бородин, срочно вызванный в Москву, не отходил от нее ни на шаг. «Дело с Катей совсем плохое, - сообщал он близким в Петербург.- Едва ли она выздоровеет; разве чудом каким!.. Она сознательно и спокойно, без всякой тревоги, говорит, что умрет, и радуется только, что умрет при мне, у меня на руках... Нужно ли говорить... о том, каково мое нравственное состояние? !. Да! Надобно быть готовым на все! Все может случиться». Но чудо свершилось: наступил кризис, а за ним - перелом в состоянии Екатерины Сергеевны, и «новорожденная» (как она себя называла) вернулась к жизни, хотя долго еще была очень слаба.

Понятно, что весь уклад жизни Бородина в 80-х годах еще менее благоприятствовал систематическим занятиям музыкой, чем в предшествующие периоды. Правда, когда дома устанавливалась «богадельня» Бородин имел возможность регулярно заниматься сочинением. Так, его письма в октябре 1883 года полны упоминаний об усидчивой работе над «Князем Игорем» каждый день с 5-6 часов утра до 10 то есть до момента ухода на службу. Но таких дней и месяцев на его долю выпадало совсем немного.

По-прежнему все надежды Бородин возлагал на летние месяцы, мечтая и отдохнуть и поработать. Его письма этих лет дышат не ведомой ранее тоской по отдыху, теплу, солнцу. «Все мечтаю о лете, о даче, о деревенской жизни, красной рубахе, купанье, приволье! Господи, какие скромные мечты, и то не всегда удается выполнить!», - пишет он жене в феврале 1886 года, незадолго до ее опасной болезни. Тот же мотив звучит в письме к Екатерине Сергеевне, написанном зимой 1886/87 года: «Как я мечтаю о нашем будущем житье на даче, в Раменском! Хорошо бы выехать туда как можно-ранее - с первыми теплыми лучами солнца, с первыми птицами, с первою травкой, пробивающейся, сквозь оттаявшую землю!.. Ах, как я люблю тепло!» - Этим мечтам не суждено было осуществиться.

Не мудрено, что в таких условиях даже богатырское здоровье Бородина, не выдержав непосильной нагрузки, стало расшатываться. Происходило это постепенно. Еще в 1880 году Александр Порфирьевич, отмечая приближение старости, все же не жалуется на упадок сил: «Разумеется, неумолимое время, накладывающее свою тяжелую руку на все, наложило ее и на меня. Борода и усы седеют понемногу, жизненного опыта прибывает, а волос на голове убывает. Правда, я, как человек живой по натуре и рассеянный к тому же, как-то не замечаю в себе перемены. Слава богу, здоров, бодр, деятелен, впечатлителен и вынослив по-прежнему; могу и проплясать целую ночь, и проработать, не разгибаясь, целые сутки, и не обедать... (Сплю мало), но зато крепко, сном невинного младенца. Словом, как я выражаюсь, машина не расшаталась, винты, скобки, гайки держат крепко и все регуляторы действуют исправно».

Но уже в начале 80-х годов, судя по письмам Бородина и свидетельствам современников, у него появляются первые признаки переутомления и болезни, усилившиеся к середине десятилетия. «Последние годы, - вспоминает И. Шестакова, - он часто во время разговора делался каким-то апатичным, даже начинал дремать; я думала, что это от усталости, но оказалось, что болезнь его усиливалась; он не поддавался ей и никак не думал, что конец его так близок». О том, как Бородин на вечере у Римского-Корсакова спал, «закинувши голову назад и храпя на кресле с затворенными глазами», рассказывал В. Стасов в письме к брату Дмитрию еще в апреле 1880 года.